Другая жизнь Булата

     Ее голос звенит как колокольчики, обильно развешанные по всей квартире. Трогательный и высокий, он заставляет перейти чуть ли не на шепот. И внимательно прислушиваться к серебряным переливам.

     Мы сидим на уютной кухне часа три. Наталья в который уже раз кипятит воду для чая («Настоящая родниковая вода, я каждое утро беру ее в соседнем лесу»), но мы вновь забываем и про воду, и про чай. О многом Наташа рассказывает впервые. Потому что как-то это несправедливо: тот портрет Окуджавы, который нарисован в сознании тысяч его поклонников, не совсем верен. Даже так: совсем не верен. На самом деле он совсем другой. Не хуже, не лучше. А просто другой.

 

     Наталья Горленко: «Я вообще-то мистически настроенный человек. И почему-то еще, можно сказать, в детстве – когда впервые услышала его «Молитву», причем в чужом исполнении, – была уверена: все не просто так. Сердце екнуло: что-то будет. А потом увидела одну из его пластинок с очень известной фотографией на обложке: Окуджава там запечатлен с сигаретой в руках. И опять я что-то такое почувствовала…»

     Эти мистические знаки были расставлены повсюду. И Наталья всегда внимательно к ним прислушивалась – не пропустить бы чего. Хотя иногда создавалось ощущение, что судьба уводила ее от этой встречи.

     «Я всегда занималась музыкой, с детства выступала на сцене, позже – пела под гитару. Но родители у меня – люди в этом смысле суровые, они считали, что я должна получить классическое образование. Поэтому ни о какой артистической карьере речь идти не могла. После школы поступила в МГИМО, на международно-правовой факультет. И хотя параллельно с учебой я продолжала петь в ансамбле «Гренада», сниматься в кино и на телевидении, институт все-таки закончила. И даже с отличием! Но сразу же попросила свободный диплом и поступила во Всероссийскую творческую мастерскую эстрадного искусства. Однако спустя год мне все же пришлось уйти со сцены. Перенапряжение».

     Совмещать творчество с законотворчеством оказалось тогда задачей непосильной. И Наташа устроилась в «спокойное» место – полуподвальное помещение на Кутузовском проспекте гордо именовалось Институтом советского законодательства Минюста СССР. Юная выпускница, твердо пообещавшая забыть о своих вокальных опытах, работала младшим научным сотрудником, занималась кубинским законодательством – переводила советскому народу законы о культуре в целях изучения, так сказать, зарубежного опыта. Но все же пела. И даже танцевала. Например, на открытии Олимпиады – зажигательную «Така-така».

     «А потом случилась наша первая встреча. Я точно помню дату – 3 апреля 1981 года. В тот день к нам в «подвал» пришел выступать Булат Окуджава. Захожу в кабинет и вижу: сидит Окуджава в окружении всех наших девчонок, которые радостно щебечут вокруг него и угощают чаем. Это был еще один знак: он сидел на моем рабочем месте и вставать оттуда совершенно не собирался».

     Кассета с того вечера сохранилась у Натальи до сих пор. Робкая барышня из зала поднимает – как школьница – руку и, волнуясь, задает вопрос мэтру: «Скажите, а что у вас рождается раньше – музыка или стихи?» Что он тогда ответил, уже как-то стерлось из памяти. Да и важно ли это? Запомнилось другое – искра, пробежавшая тогда между ними. Вот что было по-настоящему важно.

     «То, что он пел, всегда было созвучно моим чувствам. Сразу понятно: я встретила родственную душу. Поразительно, было два человека, музыку которых я воспринимала очень чутко: его и Высоцкого. Но Высоцкий так рано ушел из жизни, мне не довелось с ним пообщаться. Я была уже на его похоронах.

     И там, как помню, встретила своего хорошего знакомого , Эдисона Денисова, известного композитора. Он тогда была влюблен, и взаимно, в мою подругу – его однофамилицу Юлю Денисову. Почему-то в памяти такой эпизод: я беседую с ним о чем-то, а сама про себя думаю: как возможна любовь с этим немолодым человеком, у них ведь такая громадная разница в возрасте. У меня это не укладывалось в голове. А потом видите, это произошло и со мной. От тюрьмы и от любви, как говорится, не зарекайся. У нас с Булатом разница в возрасте была тридцать один год плюс один месяц и плюс один день».

     Подружки тогда изо всех сил старались, чтобы Окуджава обратил внимание на Наталью (хотя он и без них это сделал). Долго расхваливали ее таланты, уговаривали как-нибудь послушать ее песни. А после концерта буквально вытолкали девушку из подвальчика: «Беги за ним. Он же сейчас уйдет».

     «И я… О нет, не побежала. Но все-таки пошла. Очень медленно. И вижу: стоит машина – будто он точно знал, что я скоро появлюсь. И так радостно меня спрашивает: «Куда вам ехать?» А глаза горят. «Никуда не надо. Меня ждут», – сказала как отрезала. Меня действительно ждал муж – Булат, кстати, даже много лет спустя напоминал этот мой ответ. Но перед тем как расстаться, записали друг другу телефоны. «Только до июня мы не сможем встретиться. А вот позже – давайте попробуем созвониться».

     Но прошел июнь, потом июль, наступил август. Наталья даже не собиралась звонить. Они с мужем наконец-то ждали ребенка, поэтому все остальное в мире отошло на второй план.

     «Я думала: вот рожу ребенка, и мои метания – между сценой и работой – закончатся сами собой. Так что я ожидала только радостного материнства. Не случилось».

     Ее сын умер прямо у нее на глазах. «Асфиксия» – скупо зафиксировали потом врачи. «Прошу тебя об одном. Только живи», – передал записку муж. Но как описать словами то, что творилось тогда у нее в душе?

     «Тогда это казалось чуть ли не крушением всей моей жизни. Все представлялось каким-то бессмысленным. И вот – спустя пять месяцев после трагедии – я вдруг набрала номер телефона Булата. Может, еще не вполне пришла в себя?

     Он в тот день уезжал в Питер, но сразу же согласился со мной встретиться. «Вы сможете подъехать в Клуб литераторов к двенадцати? Успеваете?»

     Та наша встреча была, конечно, какой-то безумной. Я попросила, чтобы он написал для меня три песни. Почему три? Не объяснить. Я была, наверное, слишком экзальтированной, еще не оправившейся тогда от потрясения. Я не знала, что Булат вот уже лет восемь не писал новых стихов, не то что песен. «Не пишется. Да к тому же, вы знаете, то, что обычно выходит у меня из-под пера, вряд ли вам подойдет. У меня все больше о смерти». – «Вот-вот, о смерти. Я так люблю о смерти!» Он, помню, посмотрел на меня с недоумением и лишь протянул: «Но… Должно же быть какое-то соответствие… Образа, облика». А я почувствовала, что эта встреча уже просто так не закончится».

     Примерно в то же время она оказалась в Питере. По своим делам. И вот там, на какой-то глухой даче ее подруги, судьба преподнесла еще один знак. Наталья полезла на чердак – взять какой-нибудь журнал почитать. Зацепила один из большущей стопки, и по голове ударило, как ей показалось, чем-то тяжелым. Упав, он раскрылся на развороте, где крупно было написано: «Булат».

     «Это был журнал «Химия и жизнь». И в статье рассказывалось о свойствах этого сплава. Помню, я в ужасе села и… вдруг стала конспектировать статью. И такие чудесные свойства выявились у булата, что на душе полегчало. Я позже даже написала стихотворение по мотивам тех конспектов:

     Блестящий сплав Армении и Грузии…

     В нем что-то есть от имени – Булат…

     Достоинство и музыка, и музы

     Прикосновения – Москва, Арбат…»

 

РОКОВЫЕ ДАТЫ

     Дату, которая стала решающей в их взаимоотношениях, Наталья тоже помнит до сих пор – 10 декабря 1982 года. С нее началась другая жизнь – с тайными встречами, бесконечными звонками, страстными признаниями.

     Те немногие, кто был посвящен в их тайну, порой не понимали их. Но никогда не осуждали.

     Из письма Булата Окуджавы к Наталье (публикуется впервые): «Приближается два года с той поры, как мы встретились… Два года мучительных, отчаянных, почти трагических, но столь возвышенных и прекрасных, что у меня нет слов, чтобы выразить свое состояние. Я обнимаю Вас, держу в своих руках… Обнимаю Вас… И вижу Ваши глаза, уходящие, прикрытые туманом… И понимаю, что нами руководит Бог. И так – два года! Конечно, Бог. Ибо если бы не Он, все растворилось бы в пошлятине, свойственной нашим современникам. И мы бы с Вами, моя радость, с энтузиазмом гордились званием любовников. Однако он решил иначе и, подарив нам радость слияния, ниспослал на нас такое количество бурь, мучений, тяжких раздумий, что человеческая пошлость бессильна утвердиться в нас. Я горжусь нами обоими и особенно Вами. И я чувствую, что во мне назревают новые силы, чтобы выразить это с помощью бумаги и карандаша».

     Он часто писал ей письма, стихи. Бывало так, что мог смотреть долго, задумчиво. А потом вдруг удалиться и молча вернуться c протянутым листком, на котором новые стихи.

     «У нас нередко было состояние действительно трагическое – и это несмотря на то, что со стороны все складывалось прекрасно, мы постоянно обсуждали, как будем жить дальше. Но вот эта вечная забота о дне завтрашнем, она все отравляла. По многим причинам. Например, мои родители очень тяжело переживали мой развод и к Булату относились, мягко говоря, холодно. Их шокировала разница в возрасте. И я знала, что для них это было что-то уж совсем немыслимое. Да и мы сами как-то уж слишком переживали по поводу этой разницы. Булат даже придумал афоризм: «Разница в возрасте беспокоит тех, кто намеревается жить вечно». И потом, он был несвободен. Это были мучительные метания с обеих сторон. А в решающие моменты я сама отступала».

     Почти целый год это было только их тайной. А потом вдруг стало как-то все равно: к чему скрывать, зачем постоянно таиться?

     «Помню, мы поехали на концерт в Тверь, в Конаково – встреча от Общества книголюбов: Рита Терехова, Леня Латынин и я. А Булат был у нас в качестве водителя. Если до этого мы общались в основном лишь на кухне, в кулуарах, за кулисами, то здесь он сидел в зале, у всех на виду. А после концерта, практически впервые услышав, как я пою, сказал решительно: «Все, теперь я буду выступать только с тобой». И мы стали ездить на гастроли уже вместе. Так что скрывать наши отношения не было никакой возможности».

     К ней до сих пор приходят люди, которые когда-то бывали на их совместных выступлениях. Обычные люди из зала, зрители, далекие от любовных страстей двух поэтов, тем не менее сразу чувствовали ту искру, которая была между ними.

     «Один парень, с которым я как-то разговорилась, рассказывал, что был однажды на нашем концерте в Севастополе. «Как он меня представлял?» – интересуюсь у него. «С гордостью. Но было ощущение, будто он сразу всем в зале давал понять: это – мое». Такое неожиданное мужское восприятие».

 

ДОЛГАЯ ДОРОГА К ДОМУ

 

     Те пять лет, что они были вместе, стали для Окуджавы очень плодотворными. После восьмилетнего перерыва вдруг – новый всплеск в творчестве.

     «Он постоянно был в процессе: только заходил в квартиру, тут же шел к пианино, брал гитару. Что-то наигрывал, и вот уже – новое произведение. Иногда даже звонил из другого города – помочь найти нужную рифму. И случалось, что совместными усилиями что-то подбирали…»

     Конечно, их жизнь состояла не только из концертов дуэтом и сочинения новых песен. Окуджава был живым человеком, как истинный грузин, он любил застолье, хорошую компанию и долгие посиделки.

     «Бывало, крикнет мне: «Птичкин! (Он меня так ласково называл.) Ну-ка быстро сделай, чтобы на столе было все красиво». И я тут же с удовольствием сервировала стол. Хотя он и сам готовил изумительно. И ценил, когда я для него что-то делала. Помню, как-то я приготовила баранину в листьях смородины. Он был в таком восторге, что вспоминал об этом еще долгое время. Он умел, умел сделать комплимент. Иногда просто взглядом. Что вы хотите – восточный человек! Еще он поразительно умел чувствовать неповторимость каждого момента. И это то, что я впитала от него кожей. Если до встречи с ним я себя, скорее, ощущала трагически не вписываемым в эту действительность существом, то с ним все это куда-то ушло. Потому что он своим даром – любить жизнь – заражал всех остальных. Самое забавное, что он мне частенько говорил: «Ты такая легкая, такая оптимистка». Не знаю, может, такой я становилась рядом с ним. И в конце концов это и усвоила. Он всегда находил, чему можно порадоваться. Самое удивительное, что другие считали его не то чтобы тяжелым, но – ершистым таким человеком. Помню, Михаил Козаков – будучи, правда, не в духе – при нем называл его и холодным, и жестким, и черствым. А Булат – абсолютно спокойно, с улыбкой – реагировал: «Ну, Миша не в настроении».

     Булат был очень ироничным и изобретательным. Ревнивый по натуре, как восточный человек, он выдумал, например, некоего Сысоева – секретного чемпиона мира по собиранию грибов, красавца с атлетическими плечами. Он и служил объектом для ревности.

     Да, я от многих слышала, что он замкнутый, очень закрытый. Но я его знала как легкого и жизнестойкого. Со мной он был как ребенок. Не поверите – иногда я чувствовала себя даже старше его».

 

ТЯЖЕЛОЕ РАССТАВАНИЕ

 

     И тем не менее двойная жизнь не давала ему покоя. Как человек очень совестливый, Окуджава тяготился этой ситуацией. Уходил из семьи. Предлагал Наталье жениться. Но… В конце концов было принято нелегкое решение.

     «И мы расстались. На долгие семь лет. Это было очень тяжело. Почему в конце концов это произошло, я не могу объяснить. Ни тогда, ни сейчас. Да это и невозможно. А потом мы вновь встретились – уже втайне. И – будто не было этой долгой разлуки, как будто попрощались друг с другом только вчера, а сегодня опять увиделись…»

     Человек реалистичный, ко многим мистическим знакам, на которые указывала ему Наталья, он пытался относиться с юмором.

     «Иногда случались очень забавные истории. Помню, однажды мы с ним выступали в обсерватории в Крыму. А тогда как раз было всеобщее увлечение гороскопами, которое не обошло и меня: каждое знакомство с новым человеком начиналось с выяснения, кто он – Коза, Кот или Свинья. И Булат надо мной постоянно подшучивал. И вот поднимаемся мы с ним по лестнице – созерцать луну, а рядом с нами – очень серьезного вида дядечка. И я у него спрашиваю, чтобы сделать приятное Булату: «А правда же, что все эти гороскопы – полная ерунда?» А дядечка тот оказался профессором Владимирским, который тайно написал книгу «Астрология: суеверия или наука». И вот он обернулся ко мне и серьезно так говорит: «Деточка, я бы с удовольствием сказал вам, что это все ерунда. Но штука в том, что это совсем, совсем не ерунда».

     …Он умер в Париже. На руках у своей законной жены. Будучи человеком, далеким от мистики, он тем не менее предсказал свои последние минуты:

     Ни к чему мне этот номер, холодильник и уют.

     Видно, надо, чтоб я помер, все проблемы отпадут.

     Но когда порог покоя преступлю я налегке,

     Крикни что-нибудь такое на испанском языке.

     Крикни громче, сделай милость, чтобы смог поверить я,

     Будто это лишь приснилось. Смерть моя и жизнь моя.

     Как раз в то время, когда он умирал, Наталья громко крикнула – по-русски, правда: «Остановите музыку!», возмутившись шумной компанией у себя под окнами. В этот момент Булата не стало…

 

ЗВОН КОЛОКОЛЬЧИКОВ

 

     В этой уютной необычной квартире – с колокольчиками по всем комнатам – до сих пор многое напоминает о нем. На пианино, клавиши которого терзал великий поэт, сидит забавная кукла – точная копия Окуджавы. В руках игрушечный Булат держит розу – подарок настоящего Булата прямо из Парижа, этот золотой цветок он купил в магазине странных вещей. По стенам в книжных шкафах – куча папок с нотами. Наследство Окуджавы. Стихи и песни самой Натальи. Она продолжает жить, хотя рядом уже нет того, кому когда-то она дарила свои лучшие минуты. По-прежнему выглядит прекрасно. По-прежнему выступает с концертами. По-прежнему пишет музыку и стихи – вот не так давно с большим успехом прошла премьера спектакля Михаила Козакова «Мне снился сон» на стихи Давида Самойлова, музыку к которому написала Наталья. И главное – она по-прежнему продолжает сверять свои поступки с его мнением.

     «У меня такое чувство, что он постоянно ведет меня по жизни. Предупреждает о событиях в моей жизни – и хороших, и плохих. Это то родство, на которое никак не повлиял его уход. Это другое общение, на каком-то ином уровне. У Булата есть стихотворение, на которое я написала музыку. И, как мне кажется, оно очень хорошо отражает то, что происходит:

     Я обнимаю всех живых

     И плачу над умершими,

     Но вижу замершими их,

     Глаза их – чуть померкшими.

     Их души вечные летят

     Над злом и над соблазнами.

     Я верю, что они следят,

     Как плачем мы и празднуем».